Понедельник, 10 сентября 2001 г.
Был день, когда я отправился навестить своего друга Эда Кейна на его 5-акровом участке возле Порт-Таунсенда, штат Вашингтон. На поляне из ели и белого кедра Дуглас построил скромный двухкомнатный дом и студию, большой огород и несколько больших загонов, в которых он содержал своих ценных цыплят.
Эд дважды был женат, имел детей от обоих браков, и хотя его вторая семья жила в противоположном углу площади в доме, который он построил для них, он предпочел свое одиночество. Он жил один.
Он встретил меня у двери с его обычной добротой. «Иди сюда», сказал он, скользя правой рукой вниз в комнату, словно говоря: «Хорошо, ты меня нашел». В десяти футах от комнаты мы остановились и стояли перед одной из его последних картин, большой серебристо-черной абстракцией, которая почти заполнила одну стену. Я улыбнулся и благодарно кивнул. Затем он провел меня через комнату, вокруг старого пресса, через свою кухню и через заднюю дверь на маленькое крыльцо, где мы сели за долгий разговор. Деревья возвышались над нами со всех сторон.
Мы не виделись несколько недель, и, как обычно, вскоре мы поговорили о нашей неизбежной, непреодолимой привязанности к искусству, радости, которую мы заставили нас создавать, и о том, как она вошла и повлияла на нашу жизнь. Однако нашей последней темой было участие Эда в нескольких моих кинопроектах.
Несколькими месяцами ранее я брал у него интервью для «Кадмий красный свет», документальный профиль Ленни Кесл, эксцентричного художника и джазового певца, который был моим другом и наставником в течение почти сорока лет. В середине 1980-х я представил обоих мужчин, и они тоже были быстро связаны их творческим миром; казалось правильным, что Эд должен добавить свои два цента к уже обширной коллекции интервью проекта.
Эд был счастлив сделать это. Но то, что он наконец предложил, удивило меня. Появился другой человек — не тот умеренный Эд, которого я ожидал, а необычный, немного обременительный персонаж с острым юмором. Я был очарован тем, что выпало из его воображения, и сразу почувствовал, что процветает другой проект. Я спросил его, не желает ли он позволить мне продолжить интервью не о Ленни, а о себе или любом появившемся «я».
То, что развивалось в этом новом проекте, было прекрасной сказкой. Эд или Эдвард разделились на фиктивных идентичных близнецов: Эдвард и Эдвин. Развивая свою очаровательную пряжу, Эдвард был серьезным и артистичным, Эдвин был сломлен и парализован, человек, который любил своих цыплят.
Во время первого интервью Эдвард объяснил, что семейная традиция диктовала, что его первенца звали Эдвард. Когда прибыли близнецы, их родители решили позвонить Эдварду и Эдвину. До возраста они были известны как "Эддис".
«Хорошо, — сказал я с улыбкой, — я игра. Посмотрим, куда движется история ".
Эдвард продолжил. Он объяснил, что Эдвин упал с лошади, пытаясь перепрыгнуть через корыто, приземлившись на голову. Он был немного медленным. После смерти матери Эдвард взял своего брата, позволив ему помочь во дворе; присматривал за курами и сорняками в саду, просто чтобы занять его и избежать неприятностей.
Когда я взял интервью у Эдвина, история изменилась. В этом отношении Эдвин позаботился об Эдварде.
«Эдвард, — пожаловался Эдвин, — не подходит многим. Он не может зарабатывать на жизнь. Он ничего не делает, но пишет стихи. Он никогда этого не делал. А эти фотки? Черт, никто не может их понять. Если он получил достойную работу, он может это сделать. Я присматриваю за ним после смерти моей матери.
Казалось бы, это развивающееся изобретение казалось прекрасной комедией, но в его «правдоподобности» также было что-то тревожное. Я не мог понять, как это сделать.
После четырех или пяти интервью название фильма, придуманное Эдвином, подтвердилось. Это называется "Эд и Эд".
Эд Кейн, которого я знал восемнадцать лет, явно не имел близнецов. Он вырос на американском Западе, отчасти ковбой, отчасти фермер, и, наконец, попробовал себя в качестве шеф-повара, ландшафтного архитектора и на месте. Он был грамотным сантехником и электриком — настоящим профессионалом. Он даже вырыл свой колодец с телом и лопатой.
Он был также выдающимся поэтом и художником. Он разработал и сделал этот тип своих собственных ограниченных книг и напечатал их на старой печатной машине, которую он рисовал годами. Его стихи экономны и элегантны. Его картины — символические абстракции птиц — главным образом гагар и ворон — или человеческая женщина, часто выражаемая детскими черными и белыми мазками.
Высокий, высокий мужчина, Эд тихо говорил и имел нежное, щедрое сердце. Он любил дразнить во время разговоров. Он заставил вас чувствовать себя комфортно.
Наш разговор перешел от искусства к специфике подготовки следующего сеанса интервью.
После полудня солнце вышло из поляны, и воздух стал холоднее. Легкий стук Эда замедлился, и его обычный яркий характер потемнел. Казалось, что он медленно рушится, когда он положил обе руки на стол, прочищая горло, так же, как вы можете, когда хотите сменить тему. Он остановился, посмотрел на меня и тихо спросил: «Как вы думаете, что мне следует делать с моей работой … с моими картинами?»
"Что вы имеете в виду?" Я ответил.
«Ну, я не думаю, что кто-то так сильно о них заботится», — сказал он, глядя на свои сложенные руки, пальцы скручены в пальцы, словно в возбужденной молитве. «Я думал, у тебя могут быть какие-то идеи».
Я посмотрел на своего друга, все еще не зная, о чем он спрашивает. Однако я не относился к его вопросу слишком серьезно, потому что, хотя он был щедрым на своих друзей, Эд был, вероятно, самым независимым и независимым человеком, которого я когда-либо встречал. Предоставление услуги всегда требовало тонкой изобретательности. Я запнулся, ища правильный ответ, пока моя неловкость не оставила длинный перерыв в нашем разговоре. Он почувствовал мой дискомфорт и быстро улучшил свое настроение.
Мы встали и пошли обратно через кухню, обратно вокруг прессы, к входной двери.
Я объяснил, что в течение недели я еду в Таиланд, чтобы возобновить работу над документом о слоне. Я сказал ему, что подумаю над его вопросом и дам ему лучший совет, прежде чем покинуть страну. Я предложил вернуться через несколько дней, чтобы получить больше материала для «Эда и Эда». Я был взволнован тем, что у нас было, но мы оба согласились, что этого недостаточно.
Он широко улыбнулся под густыми усами и повел меня к двери, включив свой «характер Эдвина». Мы смеялись и пожали друг другу руки. Я сел в машину и поехал домой.
* * * * *
В среду, как и большинство людей в мире, я все еще колебался от невообразимого разрушения во вторник: самолеты, сталкивающиеся с Всемирным торговым центром, тела, сжигающие или падающие из этих знаковых зданий, другой самолет, поражающий Пентагон, и другой, погружающийся в лесистые поля поблизости Шанксвилл, Пенсильвания.
Никто никогда не видел ничего подобного на американской земле после бомбардировки Перл-Харбора. 11 сентября было катастрофическим событием, которое необратимо изменило наш образ мышления, чувства и действия в качестве культуры; это породило совершенно новую матрицу технологий страха, вторжение правительства в частную жизнь, необоснованные войны и системную ненависть.
В тот ранний вечер мне позвонил чужой жене Эда. Она была в Орегоне, путешествуя в Порт Таунсенд. Она пыталась дозвониться до Эда, но безрезультатно. Когда она вернулась на следующее утро, желая пойти прямо в свой офис, она снова позвонила мне, все еще обеспокоенная, и спросила, пойду ли я проверить его.
«Хорошо, — сказал я ей, — я пойду».
Я попробовал его телефон. Нет ответа. Поэтому я проехал пять миль назад по Гастингс-авеню по Джоли Уэй на его длинную грунтовую дорогу через деревья, пока не добрался до его дома.
После выхода на сцену я разработал довольно мрачный сценарий «что если». Я не думаю, что мой ход мыслей был результатом чувств, которые покинули меня после встречи с ним в понедельник, а скорее из-за эмоциональной тревоги после катастрофы 11 сентября.
Если бы Эд собирался сделать что-то для себя, он сначала уничтожил бы всех своих цыплят. Это было странно, но мой разум двигался в этом направлении. Если бы я услышал его цыплят, когда вернулся домой, все было бы хорошо. Если я ничего не слышу, я должен волноваться.
Когда я приехал, его фургон был припаркован в обычном месте. Дверь в его дом была открыта. Я вышел из окна и слушал. Silence. Мое сердце немного ускорилось. Потом я услышал несколько кур и петушиную ссору. Я чувствовал себя успокоенным. Я вышел, остановился у машины и несколько раз назвал его имя. Нет ответа. Я позвонил немного громче. Еще ничего. Это было прекрасное сентябрьское утро, чистое и солнечное, с легким ветерком.
Я подошел и встал на дне его крыльца. "Эй, Эд, ты здесь … ты внутри?" Цыплята начали суетиться, как голодные люди.
Я услышал голос, идущий изнутри. Но это был не Эд. Это звучало так, как будто пришло с телевизора. Это поразило меня. Внезапно я понял, во что я собирался попасть.
Хотя я неохотно вошел, я вошел, потому что у меня не было выбора. «Просто входите», — сказал я себе, молясь, чтобы не нашел того, чего боялся.
Когда я вошел, я увидел, как мертвые листья падали в комнату и разбросаны небольшими сугробами по полу. Пресс между дверью и кухней упрямо стоял, ожидая начала следующего книжного проекта.
Маленькие глиняные скульптуры ныряющих птиц стояли на полке под окнами. Большое изображение, которое я видел в понедельник, было более интенсивным, его черный и серебряный цвета проникали в темный интерьер комнаты от солнечного света, затопляющего открытую дверь.
Я медленно повернул направо. Тело Эда лежало на том, что казалось слишком маленьким, а руки лежали на нескольких подушках. На нем была только белая футболка, которая собралась и поднялась над животом. Винтовка лежала рядом с ним, правая рука свернулась над прикладом.
Маленький портативный телевизор стоял на сундуке рядом с кроватью; какое-то странное устройство интенсивной терапии, казалось, громко участвовало в теле перед ним. Пуля попала ему в рот, выходя из верхней части головы. Сила пули взорвалась в теменной кости черепа и оставила большой, нерегулярный рисунок крови и тела на стене. И все же его лицо было странно спокойным, как будто он отдыхал, с закрытыми глазами, и он спокойно слушал новости. Я остановился после хаоса — странная комбинация мертвого тела Эда и тихого шума телевизора, его постоянное спасение от трагедии в мир.
Я получил совершенно новый опыт и, казалось, действовал почти автономно, как в сценарии. Я нашел его телефон. Он лежал на столе под окном с видом на двор. Я знал, что мне нужно позвонить в 911, но сначала я позвонил другу, другому художнику. Разговор с кем-то, кого я знал, казался чрезвычайно важным. Я попросил ее позвонить другу.
«Позвони Стивену», — сказал я. «Попроси его прийти».
Затем я позвонил по номеру экстренной помощи. Я выглянул в окно во двор. Я помню, как думал, каким красивым и зеленым был его огород. Я слышал лязг кур. «Я должен сообщить о самоубийстве». Я сказал оператору.
"Вы уверены, что он мертв?"
«Да, я в этом уверен. Он мертв."
"Как далеко вы от тела?"
"Я близко … может быть, пятнадцать футов. Это … маленькая комната. "
"Можете ли вы взять свой телефон в другую комнату?"
"Нет, я не могу".
"ЛАДНО. Но мне нужно, чтобы ты остался на линии. Продолжай говорить со мной. Оставайтесь на линии. Шериф уже в пути. Он должен быть там некоторое время.
«Это очень сложно».
«Я знаю, сэр, но я должен оставаться на линии».
После первоначального шока — процесс обработки ума смертью, смерть друга, наблюдение за тем, как сила пули воздействует на тело и кость, и вид его почти обнаженного тела упал на стену, на которой его творческое выражение было нарисовано кровью — я обернулся.
Я предполагаю, что мое подавляющее вещество выпустило химикат, который помог мне противостоять моей слабости. Тело делает это милосердно. На самом деле, я чувствовал себя немного эмоционально оторванным от того, что было впереди меня. Пока я ждала прибытия шерифа, я поднесла телефон к уху, и мои глаза блуждали повсюду, кроме кровати.
«Да, я все еще здесь», — повторил я, произнося голос на другом конце линии.
Лотерейные билеты были поцарапаны и выброшены на подоконники и столы. Счета лежали неоткрытыми. На тумбочке стояла пустая бутылка вина. Между кроватью и соседним шкафом лежал темно-красный стул. Прямо за стулом дверь шкафа была открыта.
Я сомневаюсь, что когда-либо было вскрытие тела Эда. Это точно, когда курок был нажат точно. Но, ожидая и воздерживаясь от спешки, что я буквально думал, что смогу, я начал представлять его последние минуты.
Я поставил сцену: мужчина лежит на маленькой кровати, пытаясь выбраться из собственной темноты, отчаянно пытаясь облегчить печаль, которую он не может назвать. Весь его мир тонет, и голос по телевидению подтверждает это. Примите окончательное решение. Закончи все это. Он должен сделать это. Без промедления. Он встает, натыкается на шкаф, в котором он держит оружие. Он спотыкается и катит свой стул в своей шаткой, пьяной порыве. Он достигает в шкафу, берет винтовку и возвращается в кровать. Не думай. Нажми на курок.
"Ты все еще со мной?"
«Да, я все еще здесь».
«Шериф сейчас идет домой».
"Я здесь."
"Хорошо, слушайте очень внимательно … сэр, медленно положите трубку. Просто положи его на стол, хорошо? Поэтому я хочу, чтобы вы вышли на улицу спокойно и медленно обеими руками. руки над головой. Понимаю?
Я сделал. У меня есть это. Полностью. Немедленно. Там никогда не было ни минуты возмущенного неверия. Я знал, что был окружен неопределенностью. Я мог бы быть стрелком.
Я спокойно ушел, руки подняты. Шериф подошел осторожно, очевидно, пытаясь прочитать все возможные и непредсказуемые шаги, которые я мог сделать. Я думал, что слышу, как он говорит: «Хорошо». Я расслабился и опустил руки. Он быстро потянулся к своей кобуре. Мои руки упали назад.
Через мгновение прибыл окружной прокурор; мы знали друг друга уже несколько лет. «Все в порядке», сказала она, проходя между мной и шерифом домой. Шериф последовал за ней внутрь, и через несколько минут прибыла спасательная машина. Двое санитаров вышли из кресла-коляски и тоже вошли внутрь.
Жена и сын Эда внезапно появились позади меня. Я повернулся, чтобы увидеть ужас и неверие на их лицах.
Они хотели увидеть Эд. Я знал, что это может иметь разрушительные последствия, особенно для мальчика, поэтому я абсолютно запретил их.
«Иди домой», — сказал я. "Вы не хотите видеть это. Тебе нельзя."
Они неохотно повернулись и ушли.
Через несколько минут появился шериф и окружной прокурор, сели в машины и уехали. Вскоре доктора пошли с останками Эда, запертыми в черной сумке в серебряной тележке. Его посадили в спасательную машину и медленно уехали.
В доме нет ярко-желтых лент. Шериф не дал мне никаких инструкций о том, что делать и чего не делать, и я стоял во дворе, ошеломленный сценарием, задаваясь вопросом, что делать дальше. Я предположил, что чиновники графства посчитали, что смерть Эда была вызвана им самим, и что я должен был просто уйти, как все остальные. Но как я мог? Как я могу просто оставить дом открытым и без присмотра?
Я вернулся внутрь. Эд ушел, винтовка ушла, телевизор выключен, в доме тихо.
Я знал, что не могу оставить это место боли и потери для своей семьи, чтобы найти его, поэтому я искал тряпки и чистящие средства на кухне Эда и начал мыть пол и стену за кроватью. Я вдыхаю матрас во двор, обыскиваю студию Эда и обнаруживаю, что разлилась более тонкая краска; Я поджег это.
Вскоре прибыл Стивен, и мы приложили все усилия, чтобы восстановить это место, как будто Эд был только днем. Стивен помыл посуду. Я положил пустую бутылку вина и окрашенных полотенец и постельных принадлежностей в полиэтиленовые пакеты. Мы поставили темно-красное кресло в вертикальное положение, закрыли шкаф и убрали мертвые листья обратно во двор. Мы закрыли входную дверь и ушли.
Через неделю я вернулся в Азию.
* * * * *
В ноябре 2006 года я закончил «Красный кадмиевый свет» и почти закончил фильм о слоне. Я начал думать о скудном видео материале, который у меня был для Эда и Эда.
Мини-ленты лежали в маленькой пластиковой коробке на полке в моем кабинете, собирая пыль. Я не смотрел ни один из этих материалов до того, как Эд покончил с собой.
Но эти три одночасовых записи никогда не позволят мне забыть их.
Когда зима прошла, каждый раз, когда я входил в свой офис, я чувствовал себя как гвоздь с шестью пенсов, вращающийся вокруг Юпитера. Я был быстро втянут; пришло время редактировать близнецов.
По общему признанию, я помог определить двух персонажей немного, формируя мои интервью, чтобы приспособить Эдварда или Эдвина.
Тем не менее, когда я начал изучать сырье, мне стало интересно, в какой степени я на самом деле участвовал. Эд организовал весь сценарий. Это было его изобретение, его сказка. «Эд и Эд» были его. Я просто прикрывал его воображение.
Я начал собирать материал, который у меня был. Там не было много. Я хотел быть рядом с Эдом Эдом, но я должен был понять почему. Мне нужно было знать, как. Моя работа состояла в том, чтобы убедиться, что история в конечном итоге пройдет испытание на честность. В конце концов это случилось.
Есть сцена, где Эдвард рассказывает о том, как оживить своего брата после смерти их родителей. Он рассказывает о поездке в местный садовый магазин Cenex, чтобы купить удобрения для своих овощей, и берет с собой Эдвина.
Закончив покупки и вернувшись к фургону, Эдвин держит на коленях коробку цыплят. Эдвард говорит: «Что у тебя там?»
«Детка» Бафармингтон, — говорит Эдвин.
Насколько я знаю, Эд никогда не изучал актерское мастерство, и все же он говорит об этом простом изобретении с такой убежденностью, сломленным голосом и слезами на глазах, что вы не можете почувствовать его братскую любовь. Это потрясающая сцена. Он помнит какие-нибудь воспоминания о далеком детстве?
Когда я попытался написать повествование, быстро стало очевидно, что Эдвин представлял в реальном мире Эда Каина всех, кто его не понимал, его картины, стихи — необходимость создавать искусство. Эдвард неразрывно страдал от мира Эдвина.
Задачей для меня было переплетение истории с таким ограниченным материалом для достижения необходимого баланса. Ему нужно было начало и конец, и я хотел убедиться, что цель была явно ощутима. Он также должен был сотрудничать, как я себе представлял, Эд. Для зрителя и целостности документа мне пришлось наконец вернуть братьев как одного человека, как Эд Каина, чтобы решить это как историю. Чтобы добраться туда, нужны правильные вопросы и правильные ответы.
Закончив первый набросок, я показал фильм нескольким тестовым группам. Мне нужно мнение. Я хотел знать не только, создал ли я иллюзию настоящих близнецов, но и, что более важно, превзошла ли сказка реальность. Предлагает ли фильм какой-то урок, который зритель может понять — дар притчи?
Из десяти зрителей только один был неуверен, в то время как остальные полностью верили, что они наблюдали за одинаковыми близнецами до конца, когда два Эди стали одним.
В начале фильма, до появления Эдвина, Эдвард читает одно из своих стихотворений:
Один гагар остается зимой
прямо возле самых старых старых платформ.
Может быть, это не всегда одно и то же
Свет в это уменьшенное солнечное время года
кажется непрерывным и делает
маленькая разница, будь то рассвет или вечер.
В отражении гагар не кажется таким холодным.
Окно отражает мои глаза от тумана.
Лоон успокаивает воздух между нами.
В последней сцене Эдвард сидит на металлическом стуле перед прессой. Как интервьюер, я объясняю, что его брат Эдвин полностью отверг его версию совместной жизни. Этот Эдвин действительно присматривал за ним. Эдвард тихо смеется и говорит: «Это потрясающе. Я удивлен, что вы так сильно пострадали от этого. Он обычно так мало говорит. Я не знаю, хочу ли я сомневаться в том, что он говорит, или нет ".
Он медленно встает, подходит к зрителю и исчезает. Мы остались одни в комнате с печатным станком и маленькими глиняными скульптурами в окне. Мы видим сообщение, прокручивающееся вверх и поверх последней сцены. Из этих нескольких слов мы узнаем, что был только Эд. Теперь зритель понимает правду в откровении о сказке и трагедии, произошедшей с Эдом Каином.
Скорее всего, я был последним, кто видел его живым, и первым, кто нашел то, что он оставил нам. Позже я спросил себя: «Разве я не выслушал достаточно хорошо в этот понедельник днем? Я слишком волновался о своих собственных проектах или поездках? " Любые намеки, которые он мог дать мне в этот понедельник, я пропустил.
Восемь лет спустя, возвращаясь к моему последнему дню съемок, я обнаружил в одной последовательности, Эдвин рассказывает об их совместной жизни, о нем и Эдварде. Он говорит: «Мы не хотим вмешиваться сейчас». Он добавляет: «Пришло время закрыть дверь». «Этот необыкновенный разговорный характер касается только старения и умирания, или он раскрывает более мрачные мысли? Эду было всего шестьдесят шесть лет.
И было ли возможно, когда Эд лежал искалеченным в безнадежности, сообщения, вылетевшие из маленького телевизора, стали пресловутой соломинкой, которая сломала его без возможности восстановления, следующей жертвой 11 сентября?
Прошло четырнадцать лет с тех пор, как он спросил меня о своем искусстве — что ему с этим делать? Этот вопрос все еще преследует меня. Что может означать этот вопрос?
Я думаю, он понимал, что долговечность искусства как артефакта определяется только человеческим капризом и течением времени. Но естественно и справедливо его беспокоило, что может случиться с его картинами и стихами. Возможно, для него они привязали один мир к другому.
Эд и я часто говорили об искусстве общения и о том, как оно питает и поддерживает щедрость. Мы думали, что жизненная сила искусства неизгладима и процессна: воображение, действие и дарение. Мы верили тогда, и я верю сейчас.
Когда я вспоминаю этот понедельник днем, когда мы сидели напротив друг друга под этими чудесными деревьями, Эд не задал мне вопрос, а скорее предложил неловкое и косое прощание.
Наконец Эд покинул этот мир, мир Эдвина, один, и когда он ушел, как его прекрасный сумасшедший, он успокоил воздух между нами.
